Двое в метро разговаривали, пытаясь решить возникшую у них проблему - то есть, один из них предлагал какое-то, пусть частичное, решение, а второй это решение отклонял - при помощи иронии или энергичными жестами.
- Хомяка можно купить...
- Да он гадить будет.
- В библиотеку зайти...
- Да там же книги.
- Измерим расстояние...
- Да линейка ведь стерлась.
- Посоветуемся с Брифманом-Бердымухамедовым...
- Да он же рыжий.

- Всех людей можно разделить, - тихо сказал другой пассажир совсем другому, четвертому, - можно разделить на тех, кто пытается что-то сделать и тех, кто видит, что это бесполезно по крайней мере в экзистенциональном смысле. Причем и те, и другие так же часто ошибаются, как и поступают мудро.
- Вот оно что, - сказал четвертый, - вот оно что... А зачем?
- Что - зачем?
- Зачем людей делить? Да, можно - на тех, кто любит подогретые бублики с маком, и тех, кто их не любит - но зачем разделять?
- На тех, кто идет под дождем без зонта и тех, кто с зонтом без дождя... - сказал третий пассажир.
- А зачем? - четвертый повторил зарождающийся припев.
- Кто уснул в тишине и на тех, кто проснулся усталый...
- А зачем?
- Кто известен стране, и на тех, кто живет сериалом...
- А зачем? А зачем?
- ...Кто в политике скачет, чьи глаза так лукавы как лук и на тех, чья удача - если в радио выключен звук...
- А зачем? А зачем?
- ...У кого злые мысли и курчавые гроздья волос, и того, кто стал лысым и смеется всем телом до слез
- А зачем? А зачем?
- ... Или там форма носа, очертания там ягодиц - чтоб делить без вопросов тоже могут вполне пригоди...
- ...ться, - не уместившееся в предыдущую строчку добавил четвертый пассажир. - А зачем? А зачем?

- Шубу можно сшить... - снова стала слышна беседа первых двух.
- Да моль заведется.
- А зачем? А зачем?
- Что-то мы глупости говорим, - вдруг сказал кто-то из них.
- Так это он перестал в метро ездить и придумывает теперь про нас, придумывает.
Все четверо посмотрели на меня, но я сделал вид, что они меня не заметили.

Походкой неразборчив,
минуя пни иные,
идет он, рожи корча -
для луж внизу - смешные.
Шатающийся с ветром,
природою ласкаем -
хотя он в чем-то светлом,
да двигает тоска им.
Он был, где стол и яства,
друзей привычных сети,
а на земле лекарства
уже насыпал ветер,
без края завывая.
И стол не столь широкий,
он - к вечеру - зевая,
вновь вспомнит на дороге
и крикнет, что мы тоже
не шитом лыко выли -
и проберет до дрожи
деревья вековые.

Откуда донеслась эта музыка - из проехавшей мимо машины, из узкого какого-то переулка или из другой вселенной?... Алекс замер и прислушался. Музыка осталась - тихая, слов ее не разобрать, даже если они и были. Алекс работал со словами - но только сейчас услышал их музыку.
Это была очень важная для него мелодия - простая, легкая, но и мучающая. Он то терял, то находил ее. Услышанная музыка звучала в его ушах, но она не была навязчивой, наоборот - Алекс хотел удержать ее, но не знал нот, а знал только буквы и слова.
Он работал со словом: писал пояснения к ценникам на товары, редактировал инструкции по пользованию разными предметами, комментировал в "Листке узкого переулка" прогноз погоды, с учетом допустимой погрешности, но сейчас, сейчас, запоминая и забывая эту музыку, он как будто узнавал новый язык, на котором, можно выразить те мысли и чувства, которых в обычном языке нет.
Алекс бросил работу и решил написать роман, какого раньше никогда не было - не то чтобы научить людей чему-то, а просто чтобы они поняли важное, новое. Те, кто прочитают его роман - станут ли они счастливее?... Сам-то он, возможно, и не станет, думал Алекс, но даже если он просто освободится от этой музыки, оказавшейся в нем, то ему будет легче жить.
Многие слова и предложения романа были готовы, но они не радовали Алекса, казались не такими, какими он их услышал, не такими, какими он их написал. То ценник, то неточный прогноз погоды, то инструкция...
Однажды Алекс увидел двух своих будущих читателей. Они вспоминали третьего, их соседа - которому случайная женщина говорила: "А вы будьте выше этого, выше" и "Прислушайтесь, обоняйте" - и эти двое осуждали ее за глагольные слова и сочувствовали соседу - у которого что-то не складывалось, серьезное и болезненное, и слова были, хотя и верными по сути, общей насмешкой над ним, чуть ли не инвективой. Ты не такой, каким должен быть.
"Могла бы и помолчать", - говорили эти двое, и из их разговора следовало - или они
злонамеренно ошибались - что женщина та - легкого поведения, причем не исполнившая еще в тот момент нехитрые пожелания их соседа.
Роман Алекс не написал. Не смог. Вспоминал эту цепочку - двое, третий, женщина - вспоминал музыку - и ничего общего между этими воспоминаниями не было. А самое главное - он видел себя в этой цепочке, со своими глаголами.
Он устроился работать на отдаленную бензоколонку - отдаленную от этой вселенной, но за тем же кривым переулком. То, что он хотел сказать людям, он говорил теперь иначе. Машин было много, и как-то раз он даже услышал ту самую мелодию, - и хотел запомнить номер машины, из которой она доносилась, но не запомнил ни одной цифры, - так бывает, когда хочешь запомнить все целиком.
Музыка, правда, еще и потом возникала - всегда неожиданно и, исчезала навсегда.

Торжество мокрых дней над сухими,
радость ветреных клавиш и струн
на каком-то своем суахили
молодой воспевает бегун.
По дороге, холодной и долгой,
под зонтом, что дрожит на ветру -
там старушка с пустою котомкой
слышит вдохи и выдохи труб:
тех, далеких, - с огнем и водою,
этих, близких - как встречного взгляд...
А над нею, опять молодою,
одинокие листья летят.

Жизнь американского безработного, при всех ее недостатках, все же более подвержена здоровому авантюризму. Поэтому нет ничего удивительного, что, прочитав объявление о наборе начинающих лысеть, белых, среднего роста, располагающих к себе индивидуумов для съемки в рекламе телефонной компании AT&T, я откликнулся и позвонил по указанному номеру. Со мной разговаривали любезно, но сдержанно. Конечно - работа-то непыльная и, хоть временная, но оплачивается неплохо, а одних только программистов вон сколько уволили за последнее время... Кто из них не начал лысеть, пусть первый бросит в меня камень.
- Вообще-то у вас заметный акцент, - колебались на той, дальней от меня стороне телефонного провода, - но попробовать можно. Вам и говорить-то ничего не придется, ладно, приезжайте. Если вас возьмут, мы получим десять процентов комиссионных, остальное - ваше.
Агентство находилoсь в центре города, прямо на Times Square. Девушка в строгом, но коротком платье уже ждала меня.
- Что будете читать, - сразу спросила она, - Шекспира?
- Конечно, Шекспира, - согласился я.
Память у меня, ясное дело, не такая, как пятнадцать лет назад, когда я претендовал на скромную должность консультанта-программиста, но все-таки основные переживания шекспировских героев мне близки, и от текста я не так уж отошел. Я понял, что если буду показывать свою шекспировскую страсть силой голоса, то вряд ли произведу хорошее впечатление, даже с учетом того, что компания AT&T переживает не лучшие времена. Я решил делать длинные паузы между словами, и даже буквы слов растягивать, будто сдерживая мучительные обстоятельства жизни, - но на самом деле их как бы усугубляя для слушателя.
Вначале девушка в платье смотрела в окно, на Times Square, потом принялась делать какие-то заметки в блокноте, а к концу моего монолога, когда страдания разлученного с любимой человека стали невыносимы, глядела на меня в упор, и в уголках глаз ее сияли слезы.
- Спасибо, - сказала она, комкая платочек. - Я просто поражена. У вас какое образование?
- Техническое, - сказал я. - Правда, я выступаю иногда в библиoтеках с чтением своих произведений.
- Я вам пока ничего больше говорить не буду, - девушка тоже волновалась, - я вам просто дам телефон своего начальника, не того, который надо мной, а того, который над ним, и вы ему позвоните...
Девушка подошла к стеллажам, встала на цыпочки, чтобы достать с верхней полки визитную карточку начальника, и платье ее приподнялoсь - что никакого значения, понятно, не имеет, но если оно приподнялось на самом деле, то почему бы об этом не написать? Достала с верхней полки - значит, не для каждого ей прихoдится залезать туда.
- Позвоните завтра ровно в одиннадцать пятнадцать, - сказала она, - только без опозданий. Он очень занят. Позвоните - что вы теряете. Такие люди, как вы, нечасто попадаются. Особенно в вашем возрасте. Акцент - это не страшно, в случае чего уберем. Это какой акцент, нигерийский?
- Я родился в России, - сказал я.
- Там знают Шекспира?
- Практически все знают. А Отелло, можно сказать, национальный герой.
Мы расстались с девушкой максимально, насколько позволяло ее официальное положение, тепло. Я вышел, а кто-то другой вошел в комнату вместо меня.
А меня еще предупреждали, что это может быть жульничеством. Ничего подобного: солидная контора, поставляющая людей для массовки, но занимающаяся и более серьезными делами. Стол, стулья, цветок на подоконнике, смотрящий прямо нa Times Square. На стене - телевизор: запись, где известные и неизвестные актеры благодарят агентство за помощь. Десять процентов комиссионных - это весьма умеренно. Вот список популярных шоу, вот реклама АТ&Т, вот потенциальная роль русского спившегося интеллигента... Девушка сказала, что никаких гарантий пока нет, но свои рекомендации она сообщит большому начальству незамедлительно.
Я стоял нa Times Square и иронизировал над собой. Конечно, артистом я никогда не стану, но получить лишние сотни долларов сейчас очень не помешает.
Ровно в одиннадцать пятнадцать я позвонил начальнику. Все утро я готовился к разговору. Я решил прочитать ему перевод моего юмористического рассказа - и тренировался. Какие-то особенно сложные слова - Corollary, Gutenberg - я произносил вслух десятки раз, чтобы в моем произношении они были бы как можно больше похожи на слова, произносимые онлайн словарем Вебстера.
Большой начальник был человеком занятым. Я успел произнести только первое Corollary, практически больше ничего, и начальник сказал, что нам надо встретиться, и как можно раньше. Он говорил быстро, с энтузиазмом, перебивал сам себя.
- Приезжай ко мне прямо сейчас. Диктую: Голливуд, улица Цветочков-Лютиков...
- Подождите, - говорил ошарашенный я, - я в Нью-Йорке, недалеко от Times Square.
- Отлично, - говорил он, - у меня уже есть билет на самолет. Твой нигерийский акцент и рекомендации моей помощницы добавляют пикантность...
- Я простой американский программист, - говорил я, глотая невидимые миру слезы. - Я и думать не мог... В первом классе я вышел к доске читать наизусть стихотворение Некрасова и замолчал, не смог вымолвить ни слова...
- Прочти, прочти Некрасова...
- А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб, - путался я, но начальник Голливуда, подхваченный нашим общим волнением, не замечал этого.
- Я тридцать пять лет в этом бизнесе, - говорил он, - и вот, наконец, я встретил тебя...
- Мы встретимся, не знаю где и как, - читал я.
- Я вылетаю, - говорил он, - мы тебя будем использовать на постоянной основе. АТ&Т - они обойдутся без тебя. У меня много чего есть более подходящего.
Наконец мы взяли себя в руки.
- Давай сделаем все как следует, - сказал он.
- Давай, - согласился я.
- Мы сделаем тебе портфолио. Хорошие, качественные фотографии тебя: в профиль, анфас, сверху, снизу... за письменным столом, полуобнаженным в ванной...
- Может быть, лучше на кухне и в костюме? - я посмотрел на себя в зеркало.
- На кухне тоже, - сказал он. - Но в ванной обязательно. Я получил ре-ко-мен-да-ции от своей сотрудницы.
"Но как же она все заметила, - подумал я. - Вот что значит профессионал".
- Записывай номер телефона, - сказал он. - Специальное фотоателье. Они все сделают как надо. Джулия Робертс была довольна, Каприо только пару снимков заставил переделать. Но если тебе ракурс не понравится - звони сразу мне. Я умею с ними разговаривать.
Номер я записал, но тут же запомнил его наизусть. Подумать только - сегодня я американский безработный, а завтра...
- За все снимки триста долларов, - сказал мне сотрудник ателье.
О деньгах я как-то не подумал, и поблагодарил молча.
Я повесил трубку, и тут же позвонил голливудскому начальнику. Я надеялся, что он еще не уехал в аэропорт. Я не хотел сам тратить триста долларов и надеялся, что он сможет оплатить начало моей новой деятельности по своим каналам, оформив это как выгодную инвестицию.
Я начал издалека.
- Триста долларов... Может быть, в настоящее время такой шаг с моей стороны не является необходимым...
- Хорошо, - буркнул он. - Мы будем использовать тебя в массовке.
И повесил трубку.
Так что если кто увидит скоро какой-нибудь популярный фильм, где в массовой сцене покажут человека, лицо которого все же будет не видно - то, вполне возможно, этим человеком буду я.
Десять процентов - это комиссионные совсем небольшие, согласен. Но от фотоателье ребята c Times Square, думаю, имеют двадцать, а то и все семьдесят.

(2008)

Kарусели должны были крутить родители. Лошадки были насажены на полозья и прикреплены к центру. Взрослые налегали на металлическую палку, и маленькие лыжи - лошадиные лапы - скользили по укатанным углублениям в снегу, По кругу, по кругу.

Кто-то хотел быстрее, кто-то - медленнее. Родителям тяжело. Малыши иногда плакали, хотели слезть, но ведь срaзу не остановишь.

Случайные кадры старого любительского фильма с каруселями - напомнили. Изображение нечeткое, экран прыгает.

Ещe были барабаны - на них приходилось залезать по маленьким ступенькам (кто-тo - запрыгивал) и, держась за вертикальные, похожие на барабанные, палочки, идти по как бы на бок положенному барабану – бежать на месте, идти, останавливаться.

Когда вдруг начинаешь вспоминать - то кадры идут не подряд, а вразбивку, наугад: вот я уже, самостоятельный и гордый, один хожу в парк, вот стaршие мальчишки предлагают мне стать в ворота, правда, с другой стороны, не с той, где поле, - но мы всe же играем, и я отбиваю такой сложный кручeный мяч, и меня хлопают по плечу (и я тут же пропускаю бабочку - но это вроде не в счeт) - а вот я снова мелкий, я на цeнтральной поoщадке, где затейник и пьеса про Лису, Деда Мороза и Зайца, и мы все стоим по кругу, и мне не видно из-за высокой девочки впереди, я хочу протиснуться, но не решаюсь.

Надо было прыгать, водить хоровод в указанную сторону, замирать, кричать "Не спи, не спи" или "Eлочка, зажгись”. Так не хотелось хоть что-нибудь пропустить. Мы все прыгали и кричали про eлочку.

У Алондры первый и навсегда бывший муж женился третий раз, совсем уж неудачно, и рвет на себе волосы - по свидетельству очевидцев.
У Малайи ребенок разбил вазу, очень ценную - стоит почти ничего, несколько песо, но она была когда-то украдена из знаменитой филиппинской тюрьмы, где заключенные в определенное время танцуют, это разрешается, за это даже могут чуть-чуть скостить срок - если попадаешь в такт музыке.
Лидия переживает за свою несчастную родину, но не забывает здесь кормить уличного кота.
Животных надо любить и жалеть, - соглашаются все трое.
Алондра, Малайа и Лидия пьют мартини, плачут почему-то. Людей надо уважать.
Вазу не жалко, плачет Малайя.
Так ему и надо, плачет Алондра.
Несчастная родина, плачет Лидия.
К Алондре сегодня в поезде приставал человек - она красивая - по-хорошему приставал: в синем строгом костюме и синем галстуке, по-хорошему, смеется Алондра.
Муж Малайи - ласковый и бестолковый, он приходит домой и смотрит на кактус. Вместо телевизора, смеется Малайя.
Лидия кормит кота, а тот - сыт, но говорит "мало", - смеется Лидия, пытаясь объяснить игру слов, теряющуюся в переводе
У того, в синем костюме, была расстегнута ширинка, смеется Алондра.
Три женщины сидят в кафе, разговаривают. Свет падает на них, и тени мелькают, и вино выпито - но будет выпито еще. Они громко смеются, кричат, танцуют тоже в такт музыке. Успокаиваются, снова садятся за столик.
У Алондры мама бывшего мужа купила дорогую машину, - правда, за треть цены, по свидетельству очевидцев.
Лидия переживает за свою несчастную страну, - а ведь сколько там полезных ископаемых, да и читают там много, но они не связаны друг с другом, ископаемые-то.
Малайя видела инопланетян - не только их летательный аппарат, но и их самих, в профиль и анфас.
Они пьют мартини, смеются над ненужной машиной, ненужными ископаемыми, никому не нужными инопланетянами. Никто никому не нужен.
В кои-то веки они собрались вместе, а когда-то виделись каждый день - на работе. Но сейчас там никого не осталось.
Алондра забудет своего бывшего мужа, уже забыла. Забыла. Сейчас вот выйдет на улицу, а вернется не одна - с кем-нибудь достойным.
Лидия не может понять свою несчастную родину, но коты и там есть, котов она понимает.
Малайя помогает мужу преодолеть временную депрессию. Она переставила кактус в хорошее место, к телевизору. Теперь они оба смотрят в одну сторону. Раньше на телевизоре стояла ваза.
Официант подходит к ним, уважительно наклонив голову Они замечают это - уважение, - заказывают кофе.

Она ходит быстро, почти бежит. Ходит быстро - для своего возраста. Хотя о возрасте ее можно забыть - просто быстро. Быстро.
Быстро время летит, понимает она. Люди говорят какие-то важные фразы, не то чтобы не понимая их, а просто не чувствуя, понимая только слова этих фраз, но не больше.. Как бы услышав со стороны и повторив. А потом проходит время, да, потом понимают: да, летит. Проходит.
Когда они не рядом, она думает о нем, боится, звонит ему. Боится. Боится, что он скажет что-то необычное, нелепое, жалкое - будто переступит черту, которая отделяет его не только от всего мира, но и от нее; боится, что это уже будет не он; боится его мыслей и слов - будущих.
Она ходит быстро. Быстро. Она вообще молодец, говорят все - и, главное, дети их так говорят. Только привычка повторять слова усугубилась с возрастом. Повторять слова - дважды, даже трижды. Дважды, трижды. Вот за него она боится. Было, было: он не узнал внука, забыл про него. Было. Но потом сразу вспомнил. Время летит.
Вместе - они идут медленно, по парку. Здесь тихо. В озере плавают красивые рыбки - красные и синие, будто ненастоящие. Но они настоящие. Она боится, она смотрит на него. Они вместе смотрят на рыбок. В озере отражаются ветки деревьев. Много лет назад они смотрели в озеро, и ветки деревьев были такими же. Те же ветки. Те же. Тогда она не боялась его слов. Она смотрит на него. "Я тебя люблю", - говорит он.

На то и даны многим людям мозги,
на то и наложены руки,
чтоб, тело вписав на страницы тоски,
душой воспарить бы к Харуки,
ко Льву Николаичу или к Барто...
Не тонет с Муму ни Герасим,
ни зайцы Мазая, ни Анна, ни тот,
кто, строчку украв и украсив,
сгорит от стыда за других потому ль,
что им еще надо стараться,
избегнув полета критических пуль,
исчезнуть под пеплом оваций?.. 

Она взяла меня под руку, я почувствовал, как нежные мурашки побежали от ее пальчиков, я выпрямился, я все еще намного выше ее, она молчала - я даже испугался, взглянул на нее - нет, просто молчала, и я вспомнил, когда увидел ее впервые - в десять семнадцать, она была маленькой, невыносимо маленькой, сеcтра предложила мне подержать ее, а я испугался и только чуть-чуть дотронулся до нее пальцем; а сейчас она взяла меня под руку.

Она быстро перестала кричать, у нее был мягкий пушок на голове, но в палате холодно, и на нее надели крошечную шапочку, но даже эта шапочка сползла с нее и закрыла один глазик, и она опять закричала; а сейчас она взяла меня под руку.

Я вытирал пот со лба ее мамы - так непривычно и больно было еще это слово: мама, и я подумал, мол, теперь-то все будет хорошо, и смотрел только на капельки пота и шептал слова, и плакал тоже, без слов, горлом, голова кружилась и мелкие желтые точки плыли перед глазами - нет, нет, сейчас не до меня, если я упаду не дыша со стула - зачем надо будет заниматься мной? на это не рaссчитано, и даже стыдно - кому сейчас тяжелее, голову вниз - и услышать вдруг человеческий уже крик, машинально взглянуть на часы - десять семнадцать - и только потом на нее, Господи, какая маленькая; а сейчас она взяла меня под руку.
Она была такой маленькой, что я почти и не смотрел на нее, боясь повредить как-нибудь, но она быстро успокоилась и стала облизыват ь язычком губки, "Она есть хочет?", "Успокойтесь, не может она сейчас хотеть есть", Господи, какая маленькая; а сейчас она взяла меня под руку.

И вот мы с ней идем по улице, и она держит меня под руку, и все, что я могу сказать ей, я скажу потом, не сейчас, и она молчит тоже, вообще-то она болтушка, но сейчас - молчит, недавно у врача она пожаловалась на что-то неуловимое, "Это в порядке вещей, - сказала врач, - она растет, что вы хотите, сколько ей лет?", "Но ведь ей же всего...", "Ну, это еще не перестройка организма, но начало подготовки к такой перестройке", Господи, какой она была маленькой и раньше срока, как было страшно тогда, и потом страшно, и страшно сейчас - нежные такие мурашки; она взяла меня под руку.